Димка

– Ну... веселее будет, – как-то неуверенно сказал Димка и тут же, словно оправдываясь, торопливо добавил... – Я и в прошлом году на сеновале спал, когда жарко было...

– Да? Снова мне в жопу дашь?

Фраза прозвучала грубо, гадко – я сам, едва проговорив это, понял, что сказал Димке откровенную, пошлую гадость, и оттого, что я это сказал, на душе у меня мгновенно сделалось так же гадко и муторно.

– Псих ты, – вполголоса произнёс Димка.

– Да? Я псих? А ты, выходит, нормальный? – я проговорил это торопливо, как-то отчаянно зло, и опять, едва это проговорив, я понял, что снова, сам того не желая, ляпнул очередную гадость... боже, что я такое несу?!
Димка смотрел мне в глаза, не моргая. Я вдруг почувствовал, что краснею. И еще почувствовал... дружба наша... мои отношения с Димкой натянулись, как тетива. Стоит сказать ещё одно слово, ещё одно грубое, неосторожное слово, и... он сейчас мне даст по морде, – мелькнула мысль... Всё смешалось в моей душе... нежность и грубость, страх и желание... все переплелось в один узел, и для того, чтобы этот узел распутывать, чтоб развязывать его, времени у меня уже не было... Димка смотрел молча, не моргая... ну, стукни меня, стукни, дай мне в морду! – мысленно взмолился я.

– Ладно, как знаешь, – проговорил Димка и, на секунду запнувшись, закусив губу, отвел глаза. – Если не хочешь... конечно, не надо. Только, Андрюха, я попрошу тебя... – он снова запнулся, – ну, ты понял, о чём я...

– Не понял. О чем ты?

– Не говори никому о том, что было...

– А что было?

Нет, я точно хотел получить по морде... Если б Димка меня ударил, я бы, защищаясь, ударил его тоже – мы бы стали врагами, и тогда сразу бы всё сделалось понятно... он – пидор, а я – нет, и мы враги, и вместе нам не быть... Но Димка, казалось, упорно не замечал моего хамского тона.

– Так о чем я должен молчать, а? Ты напомни, что было...

Член у меня, налитый горячей твердостью, стоял, как каменный, и, сунув левую руку в карман брюк, я прижимал его к ноге, испытывая ноющую сладость в промежности...

– Ничего не было, – Димка смотрел на меня с каким-то спокойным сожалением.

– Ну, а если... – я прищурился, – если я всё же к тебе приду?

– Ты же боишься...

– Я? Ничего не боюсь...

– Ладно, как хочешь. Бывай! – и Димка, не подавая мне руки, развернулся, чтобы идти.

И здесь вдруг со мной что-то случилось... что-то, созрев, прорвалось во мне, и я вдруг почувствовал... нет, я понял – как-то мгновенно, разом – что у меня еще не было такого друга, как Димка, и дело вовсе не в том... точнее, не только в том, что случилось между нами там, в шалаше... и что это – всё, его последние слова, он уже больше не подойдёт ко мне... и что я не хочу... не хочу, чтобы он уходил...

– Димка... Дима! – рванулся я вслед за ним.

– Ну? – он, повернувшись вполоборота, взглянул на меня исподлобья. Я машинально отметил, что я впервые назвал его Димой.

– Я приду! – выдохнул я. – Только в душе сейчас обмоюсь... хорошо? Поем и приду... будешь ты меня ждать?

– Буду...

Я почувствовал, что я счастлив... Все мои страхи вдруг испарились, лопнули, словно мыльный пузырь, и стало легко на душе и чисто... мы – "пидарасы"?.. ну, "пидарасы", "пидарасы" мы... и что? Плевать! – отмахнулся я...
Через час, вымывшись в душе и поужинав, я был у Димки на сеновале.

– А это что? – прошептал Димка, глядя, как я тащу за собой свёрнутое в баул одеяло.

– Бабка дала... говорит, что утром, может, холодно будет...

– Ну-да, чтоб любимый внук не простыл... – Димка тихо рассмеялся, помогая мне втащить одеяло наверх. Какое-то время мы копошились, устраивая себе ложе, потом, едва я лёг, Димка молча, ни слова не говоря, лёг на меня, подмяв под себя моё тело, страстно и жадно, как это бывает только в ранней юности, еще не утоленной опытом, засосал меня в губы...

– Димка... нас здесь никто не увидит? – прошептал я, когда он на миг оторвался от моих губ.

– Никто... раздевайся... а то так можно и в штаны кончить... – так же шепотом ответил он. – Сегодня первым я тебе в жопу всуну... я тебя первым выебу, чтоб ты не пиздел, кто нормальный, а кто нет, – Димка тихо засмеялся.

– А вазелин... вазелин ты взял? – прошептал я.

– А ты? – отозвался Димка.

– Нет... А где бы я взял его? У бабки?

– Ага, вместе с одеялом, – Димка снова тихо засмеялся. – Вот бы бабка удивилась...

– И... как же мы будем?

– Да взял я... всё взял, не ссы...

Члены у нас напряженно стояли. Мы торопливо разделись и, голые, горячие от нетерпения, вновь заключили друг друга в объятия... Через час, с пятой или шестой попытки, Димка вставил свой член в моё очко... Потом свой член ему вставил я... Потом снова он... И снова я... Уснули мы, натянув плавки, под бабкиным одеялом прижавшись друг к другу, когда по станице уже пели третьи петухи...

Так, спустя две недели после знакомства, началась наша настоящая дружба...

Это было необыкновенное лето... мы с Димкой почти каждую ночь или ездили с ночевкой на рыбалку, или вместе спали на сеновале – как безумные, забывая обо всем на свете, до изнеможения мы тискали друг друга в горячих объятиях, сосали друг у друга члены, по очереди педерастили один одного в очко, то становясь раком, то ложась на спину и поднимая вверх разведенные ноги... С вазелином было почти не больно, или, точнее, больно, но только в первые, в самые первые мгновения, пока в очко не проскальзывала залупа. А потом член заходил легко и свободно..

Димка готов был ебаться всё время, и поначалу я просто выпадал в осадок, когда он ни с того ни с чего вдруг откладывал в сторону ключ, которым отвинчивал какую-нибудь гайку у своего моцика, и, вытерев тряпкой руки, говорил мне, весело глядя в глаза... "Пойдём в сарай... я тебя выебу..." или "Пойдём... я пососу у тебя..." Поначалу я протестовал против такого беспредела, но постепенно привык, и мне это стало даже нравиться – мы ебались везде, где только можно... В душе... в Димкиной комнате на полу... в шалаше на берегу речки... и даже в речке пытались это сделать несколько раз... но чаще всего – днём – мы ебались в сарае... до сих пор вижу во всех деталях, словно было это вчера... вот – я стою, чуть прогнувшись, упираясь ладонями в стенку, шорты у обоих приспущены, и Димка в полумраке наяривает меня стоя, жарко сопя в затылок... вот – я стою посередине сарая, сквозь щель в стене пробивается тонкая, как лезвие ножа, полоска света, Димка сидит передо мной на корточках и, сжав в ладонях мои бедра, ритмично насаживает свой рот на мой напряженно торчащий член...

Раз, когда мы лежали на сеновале с толстыми, как сосиски, опухшими членами – ебаться уже не было никаких сил, – Димка мне честно признался, что до меня он ебался несколько раз с Джоником – одноклассником Женькой... Я смутно догадывался, что я не первый у Димки, но никогда его об этом не спрашивал, пока он не рассказал сам. "Но с ним я просто долбился, а тебя люблю", – просто сказал Димка, и возникшая было ревность к неизвестному мне Джонику, переехавшему жить вместе с родителями в город и, следовательно, навсегда исчезнувшему из Димкиной жизни, утонула в захлестнувшей меня нежности...

Однажды мы чуть не попались... я сосал – как обычно, в сарае – у Димки член, когда неожиданно за стенкой раздался голос одного из наших друзей... "Димыч, ты где?" – и едва я успел отскочить от Димки, а он, соответственно, натянуть шорты, как в проёме двери возник Лёшка... "Вы что здесь делаете?" Димка посмотрел на пацана как ни в чем ни бывало... "Шайбочка... закатилась куда-то. Иди... может, ты найдешь... мы с Андрюхой уже полчаса здесь лазим..." – и еще минут пятнадцать мы втроём, заглядывая под какие-то доски, приподнимая узлы, разыскивали несуществующую шайбочку... А потом вышли из сарая, из его полутёмного пыльного чрева, и по глазам нам ударил яркий солнечный свет – была середина июля, было знойно и тихо, ни малейшего дуновения не ощущалось в раскалённом воздухе...

Мы носились по станице на моцике – и едва только моцик выскакивал за околицу, на просёлочную дорогу, где нас никто не мог видеть, я, сидя сзади, плотней прижимался к Димке и, запустив в его шорты руку, нередко дрочил ему, подставляя лицо упругому ветру...

Димка... или Димыч, как звали его пацаны... я готов был для него – ради него! – на любое безрассудство! Я ни минуты не мог быть без него, мне всё время хотелось к нему притронуться, всё время хотелось обнимать его, тискать, лапать, хотелось всё время слышать его голос... – я любил его первой своей любовью, ещё не совсем понимая, что это – именно это! – и есть любовь...

По вечерам, когда спадала жара, мы играли на школьном дворе в футбол, и никто из пацанов не знал... да, никто – ни один из них! – не ведал, что связывает меня и Димку, какие чувства мы испытываем друг к другу...

Уезжал я из станицы в середине августа – лето пролетело как один миг – и, уезжая, я твердо знал, что через год я обязательно вернусь... Я не вернулся. В самом начале зимы бабка Нюра упала, сломала себе руку и ногу, почти всю зиму пролежала в больнице, и вначале в станицу слетал отец, потом мать, а весной было решено бабку Нюру забрать к себе, а хату её продать. Что и было сделано – ехать за несколько тысяч километров мне было уже не к кому...

И всё, что осталось у меня от того счастливого лета, – это маленькая фотография с нечеткими, размытыми лицами... Димка на корточках, выставив одну коленку вперёд, сидит в центре... я стою сзади него, положив ему на плечи руки... а рядом, плотно друг к другу, сидят и стоят ещё человек девять или десять – наша футбольная команда... никто не улыбается – все напряженно, сосредоточенно смотрят в объектив... лето... солнечный день... ватага мальчишек, двое из которых – мы, я и Димка... и над нами застывшие – навсегда остановившиеся – облака...

В то лето нам с Димкой исполнилось по четырнадцать лет... мне – в конце июля, ему – в самом начале августа...

Где ты теперь, мой друг?.