Смерть Генсека или поправка Баума

И Баум, опять придавив его лапой, мычал: "Я тебя провожу... Ы-ы-ы... До дверей. Не, ты брось, Вань... Ты брось, старикашка. Это те ещё, знаешь, дела."

А в дверях незаметно он сунул Ивану майонезную, плотно закрытую, баночку с жидкостью цвета слезы человечьей: "На, возьми-ка, Иван. Это – в жилу. Зайдёшь там в сортир в перерыве и эта... Это – в жилу. Это те ещё, знаешь, дела."

И расстались. И, наискось пересекая задумчивость горькую скверов, поплёлся, задумавшись горько, Иван на научно-практическую по переводу на новые рельсы.

О позорище! О стыдобище! О, я вас заклинаю – не пейте!

* * *
Дом наук и ремёсел помещался над Волгою в особняке, уцелевшем от тех ещё, знаете, дел, как сказал бы Ефим Моисеевич Баум. Аллея из старых деревьев, разросшихся мощно, подводила к нему, и прекрасно-суровая Волга катила над ним свои серые хладные воды, заключённые в раму золотых и багряных осенних своих берегов. Место чудное! Если вот так вот брести по аллее, задумчиво голову этак слегка наклонив, и вдыхать пьяный ветер заволжский – влажный воздух багряных дубрав, перемешанный с дымом сжигаемых листьев – то и вправду могло показаться (особенно, если чуть принял), что гуляешь в дворянском гнезде.

Но из задумчивости выводила мозаика на фасаде Научного дома – позднейшее образованье. Там, над колонн белизной, на фасаде, громоздились кубизм с футуризмом в обнимку. О, там было тако-ое, бля, царство абстракций, какое Дали не приснилось бы ночью в кошмаре! Там – серпы с молотками, там – страшных размеров колосья золотых фантастических злаков вились меж зубчатых колёс непоме... не-по-ме-эрных конструкций. И один – но как символ всего коллектива! – с квадратными мышцами весь, вдохновенный, налегал на огромный рычаг, или ворот, и дико вперялся очами куда-то за Волгу, другою рукою сжимая бесовское алое знамя. И вилась, извивалась дырявой змеёй перфолента, обвивая всё это, как Лаокоона с его сыновьями. Там... Да мне ли, насилуя косный язык, описать это царство футурокубсюрреализма! Оно б и Дали... Да оно б и Дали не приснилось бы чёрною ночью в кошмаре!

И под эти-то своды вошёл, истязаемый совестью, Ваня. Да, вот так по ковру и вошёл мимо спящей под фикусом бабки-вахтёрши, истяза... истязаемый совестью Ваня.

А собственно, на конференции было недурно. На научно-практической было, сказать так, недурно – даже пиво давали в буфете, сосиски. Народ удивлён был приятно продажей спиртного – всё ж научно-практическая, рядовая, не собрание членов обкома. Но что-то странное, тайное что-то увидел Иван в этом пиве: будто хотели сообщить человеку какую-то страшную весть, да вдруг испугались, махнули рукой и сказали: "Да ладно... Я так... Это врал я. Я вот лучше спою тебе, знаешь." Вот так показалось Ивану. Нет, ну в очередь встал он, конечно же, за "жигулёвским", но опять на него, как из форточки, в вечность открытой, дохнуло: "Смертельность!" И Иван передёрнул плечами.

Но пива он взял и у столика встал, и стоял, выпивая, размышляя о том, что ведь на руку это ему-то, что пивом торгуют: ведь на фоне общественного перегара перегар его личный, иванов, не будет заметен. Ребята стояли вокруг, выпивали смиренно – всё ж научно-практическая по переводу на новые рельсы, всё же, бля, Дом наук и ремёсел – не бардак, не пивнушка.
Рядом с Иваном за столиком тоже стояли ребята – этак, лет сорока. И один из двоих, на Ивана чуть-чуть настороженно глядя, негромко но внятно сказал: "Будем пить. Надо пить, чтоб с ума не сойти в этом обществе пидоров злобных." С точки зрения здравого смысла отвечать ему было – безумье, отвечать ему было опасно. Но покоробила Ваню неточность определенья, ибо взором окинув буфетную залу, Ваня с радостью сердца открыл, что, если судить по числу пивших пиво, "злобных пидоров" в обществе было немного. И он, улыбнувшись, негромко, но внятно поправил соседа: "Скажем лучше, в этом капище материальной идеи."

Ребята задумались, а потом закивали довольно: "Гы-гы-гы! Это – правильно, да! Гы-гы-гы! Это – в жилу!"

И они, приподнявши стаканы, из выпили разом до дна. Потому, господа... Потому что вот так вот стоять, говорить с человеком, пить пиво и думать при этом "стукач – не стукач" – всё равно, что в любви рассуждать, опасаясь, о "встанет-не встанет". Потому... Потому что не надо бояться! Потому... Потому что – любить надо, бля, человека!!

Проблеял звоночек, приглашая всех в актовый зал для совершения акта – научно-практического, по переводу на новые рельсы. Вошли. Помещение было огромным. Портреты, плакаты – известное дело... Кумач там. На сцене – трибуна с серпастым гербом.

Иван и ребята приглядели местечко поближе к дверям и подальше от сцены. А на трибуну уже поднимался мордастый в добротном партийном костюме и с места в карьер занудил бесконечную фразу об объективных законах перехода на новые рельсы. Оживлённый вначале, народ успокоился быстро и мирно сопел, сомлевая от пива. Только злобные пидоры в первом ряду что-то нервно строчили в блокноты.

Ну, что было делать? Не спать же! Ребята ему говорят: "Поиграем в стихи." – "Это как?" – "А вот так – мы тебе говорим два каких-нибудь слова, а ты из них, значит, – стихи. Понимаешь?"

"Понимаю, – ответил Иван, – ну, давайте два слова."

"Ну, к примеру, хоть так вот, гляди – оглянуться-проснуться."

Лишь мгновение краткое думал Иван над задачей, а после, тряхнув головой вдохновенною, начал:

Проснуться, на хрен, оглянуться...

Но ребята его перебили: "То есть, как это "на хрен"? Зачем? "Оглянуться" – что ж, значит он, хрен, то есть, сзади? Если собственный сзади – так это несчастье, а если чужой – это вовсе безнравственно, знаешь."

"Ах, да нет! Вы просто несведущи в стихосложеньи! – Иван объяснял им, – Это "хрен" не в значении "хрен", а лишь как междометье. Так просто, к слову, для связи. Или для благозвучия, если хотите. То есть, вы понимаете, – "хрен" в запятых."

И яснели глаза у ребят, и чело прояснялось, и видел Иван, что они понимать начинают высокое стихосложенье. И вспомнил Иван с тихой радостью светлой, что в гардеробе, в кармане пальто, ждёт его Баума дар – задремавшее пламя – майонезная баночка с жидкостью цвета слезы человечьей. То есть, можно ведь будет зайти в перерыве в сортир и с ребятами треснуть немного. И, накрытый волною тепла, доброты и любви к человеку, он хотел уж ребятам поведать об этом и рот уж раскрыл... А мордастый с трибуны ка-ак гаркнет на Ваню: "Ма-ла-дой человек! Это что ещё за разговоры? Пивка перебрали в буфете?!" Ваня съёжился весь: ведь не в бровь – прямо в глаз ему съездил мордастый. А уж тот изголялся: "А ну-ка, отсядьте оттуда. Я вам говорю, молодой человек! Пересядьте к стене, да, поближе к трибуне, чтоб вас было видно! Ну, я жду – я не буду доклад продолжать, пока не пересядете. Быстро!"

Зал проснулся. Глаза устремились на Ваню. А Ваня... Он не был в то утро героем. Он дал себя высечь. Он покорно полез, спотыкаясь о ноги сидящих, к стене.

О, я вас заклинаю – не пейте!

У стены в его уши вползать начала бесконечная фраза: "Совершествованиехозяйственногомеханизмапланомерныйпереводегонановыерельсы-означаетболееширокоевнедрениехозяйственногорасчётавовсезвеньяиуровнисоциалист-ическогонародногохозяйстванаосновеобъективныхзаконовра..." А за фразою следом вползла, возвратилась в Ивана ехидна похмелья, чтоб язвить его бедные тело и душу. Заухало сердце, замета... заметалось от страха, от себя уплывая в волнах тошноты. И приблизились два палача – "обязательно что-то случится" и "некуда деться" – и мыта... и мытарили душу Ивана. И жестокая жалость мытарила душу Ивана. Потому что он знал, что ничем никому не поможет – он припрётся домой полупьяный и полубезумный и будет на кухне, таясь ото всех, ладить рифмы из тягот немыслимой жизни. И всё это так далеко от устройства, от блага, и мама заплачет, и напрасно он будет мычать, объясняя ей то, что поэт он, но всё же её очень любит – объяснить никому ничего невозможно! И замерца... и замерцают холодным неоновым светом в глазах у жены молодой презрение и неприятье, и взвоет Иван: "Ну, з-зачем тебе, женщина, столько презренья?!" И забьются, забьются в безобразном припадке в квартире крики женской разнузданной склоки – жена со свекровью не ладят.

"Боже мой! Авва Отче! На кого Ты оставил меня?" – возопил измочаленный пыткою Ваня и очи воздел к потолку. Но не небо разверстое там он увидел и не ангелов, нет, нисходящих в нему, а что-то большое из гипса, что-то, совсем ни на что не похожее, страшное что-то. Он немного отсел от стены и всё понял: над ним нависали, уткнувшись носами (два последних – в затылки, а первый – в пространство) три творца матерьяльной идеи. Снизу же только и были видны три свирепо раздутых ноздри да клочки их вперёд устремлённых бород. Заколдованный зрелищем, не отрываясь, он вперился в стену, и показалось ему, что творцы матерьяльной идеи ползут по стене, толкая друг друга носами.

"Может, "крыша" поехала?" – в страхе подумал Иван и схватился за голову – "крыша" стояла на месте. А творцы матерьяльной идеи, толкая друг друга носами, в диалектическом саморазвитии противоречий, носов и бород, ползли по стене неуклонно всё вперёд и вперёд.

Отвращенье и жуть охватили Ивана при виде ожившего идола. Как бы очнулся Иван: "Нет, постой-ка, а что я здесь делаю? Нет, погоди-ка! Это я-то, смеявшийся дерзко в те – чекистские жирные – морды?! Я-то, изгнанный, бля, отовсюду – в блудилище этом?! Я – легенда пяти общежитий Московского ниверситета (университета – "у" изъято автором для сохранения метра), как жалкая жучка сижу тут и ёжусь от окриков этой зажравшейся хари?!"

И будто бы некая сила толкнула Ивана – он вскочил и с пронзительным криком "а шли бы вы на-а!.." резко кинулся к двери. И за Ваней – уп-пал барельеф, бля! И белая пыль поднялась от осколков бесформенных гипса и от искорёженных стульев, остыть не успевших от ваниной задницы даже. И зал содрогнулся от визга.

* * *

Снова вышел он в осень – нахмурилась поздняя осень. Долго Бога он звал, долго, горестно ждал он ответа, в переулках осенних, как призрак, мотаясь. Не дождался. И снова сильнее заухало сердце, заказнила жестокая жалость. Да, теперь уж, конечно, скандал неминуем, и карточный домик устройства, невзаправдашный, жалкий, что он возводил неумело для жены молодой и для мамы – он, конечно, уже погребён под обломками гипса.