Рада

Она все вытерла нашей «постелью»; потом мы лежали еще, остывая и отдыхая. Я ее – разглядывал. Она меня, по-моему – тоже. Именно тогда я ее в первый раз рассмотрел. И вовсе она не была таким уж ребенком, как казалась в одежде: просто очень худенькая и маленькая женщина. Груди у нее, только, почти не было. Так, какие-то намеки, не более. Впрочем, впоследствии, на эротических фотографиях и всяких порно-роликах, я видел немало подобных, вполне взрослых, женщин: никто не удивлялся.

Однако, ореолы сосков на этой, практически отсутствующей груди, были далеко не детского розового цвета, а сильно темнее, окружающей их, и так очень смуглой, кожи. Сами же соски выпирали вверх, нагло торча слегка в разные стороны. Волосы на лобке были совершенно черные, даже с некоторым темно-синим отливом, про такие говорят: «цвета воронова крыла», – это я рассмотрел, находясь еще в нижней моей позиции. Волосы эти, были нежесткими, короткими и очень густыми: ну, примерно, как ворс у ковра. Только коврик этот был небольшим, аккуратненьким и имел форму, скорее трапеции, чем треугольника; он совсем не выходил к складкам ног, и не опускался по губкам к анусу. Там были, конечно, какие-то волосики, но – редкие и такие же короткие и мягкие. Я сильно сомневаюсь, что ей пришлось подбривать впоследствии что-нибудь по бокам трусиков купальника, даже если он был бы очень узкий.

Мы лежали и ласкались. Потом, кажется, еще разок занялись сексом, и после этого пошли домой: было уже изрядно поздно. Не идти было нельзя. Баба Маша, хоть и засыпала вместе с курами, но – блюла: можно было нарваться.

После этого дня начался Рай. Мы бежали в нашу скирду при каждом удобном случае; а их находилось – немало; мы таскали в «домик» бутылки с молоком, хлеб и огурцы; большой проблемой оказались плоские батарейки для фонаря (без него там было темно совершенно), время от времени, я ездил в Покров на велике за ними: ближе было – не найти. В скирде мы занимались любовью до полного изнеможения. Рада оказалась великой выдумщицей на счет всяческих поз и положений: я только следовал за ней, с удовольствием позволяя ей придумывать разные новые позиции. Мы освоили, наверное, всю Камасутру, которую она придумывала сама, по ходу дела.

Мы практически не расставались. Только спали – врозь. А нашем гнезде мы занимались исключительно классическим сексом: в рот там у меня она больше не брала, а про анал мы не знали тогда, естественно, абсолютно. Пару-тройку минетиков я получил только дома, когда утром, не выдерживая пытки одиночеством, она (тщательно контролируя перемещения бабки) прибегала ко мне в постель – поласкаться.

Понятное дело, все мальчишки-девчонки, дразнили нас «тили-тили-тесто…»; нам было – фиолетово. Хуже – другое. Баба Маша стала на нас как-то искоса поглядывать, а, учитывая ее острый глаз и звериную интуицию (надуть ее было, ну, совершенно не реально!), это грозило – бедой.

Все кончилось в середине августа.

Сначала сгорела наша скирда: первый звоночек. Наверное, какой-нибудь алкаш-охламон, выгнанный женой проспаться на холодке (бомжей тогда – не было! Спасибо родной Советской власти!), забрался туда спать, курил, и – поджег. Была большая беготня мужиков с ведрами от колодца, приезжала даже совхозная говновозка с водой в баке, вместо сами-знаете-чего… Пожарных, только не было. Однако – тщетно. Не спасли.

Рада, не унывая, свила нам новое гнездышко: на этот раз на чердаке бани. Баня стояла метрах в 70-ти от дома, возле пожарного пруда. У этого гнезда, был один существенный недостаток: забраться туда можно было только по приставной лестнице, которая и висела на специальных крючьях вдоль длинной стороны бани. Эта самая лестница выдавала любое присутствие на чердаке, если там кто-либо находился: повесить ее обратно на крючья сверху, не представлялось никакой возможности. Только что, и радовало: дверь на чердак находилась с противоположной от дома стороны, и, если смотреть от дома – ничего подозрительного заметить было нельзя. Но это было слабое утешение (мне это сразу стало ясно): бабка шастала ВЕЗДЕ!

В этом новом гнезде мы провели несколько чудеснейших дней, и я уже начал было успокаиваться…

Как… Как, баба Маша нас застукала! Нет, ей не очень повезло: самого интересного ей не показали (кина не будет, кинщик – спился!), но, хоть мы еще и не успели раздеться, ситуация была совершенно недвусмысленная.

Что она делала дальше, я – не знаю, телефона в деревне не было. Но, с нами – не разговаривала.

Только, в ближайшую субботу (дня через два) нагрянула экспедиция: мои родители в полном составе, да еще и с семнадцатилетней троюродной моей сестрой, родители Рады – тоже (включая сестру)… Раду за час-полтора собрали и увезли в Москву. Она только искры раскидывала по всему дому своими угольками. Не плакала.

Ну… Ну, что – потом…

Потом, когда начались занятия, Рады в классе уже не было: перевели в другую школу.

На улицу она выходила исключительно в сопровождении старшей сестрицы, и с виолончелью, обычно: ее возили на занятия. К телефону подходил исключительно недорезанный папа (у него все как-то устаканилось), со мной никто из них разговаривать не желал категорически.

… Такие дела…

… Вот и – все… Кончилась история, кончилось и то время…

… Я по неосторожности употребил здесь это слово, но я до сих пор не могу с точностью судить ни о чем таком, что хоть в малейшей степени связано с этим понятием – время. Мне представляется, у нас с ним, со временем, какая-то неразбериха, путаница, все не столь хорошо, как могло бы быть. Наши календари слишком условны, и цифры, которые там написаны, ничего не означают и ничем не обеспечены, подобно нашим деньгам. Да и могут ли вообще дни следовать друг за другом, это какая-то поэтическая ерунда – череда дней. Никакой череды нет, дни приходят, когда какому вздумается, а бывает, что и несколько сразу. А бывает, что день долго не приходит. Тогда живешь в пустоте, ничего не понимаешь и сильно болеешь. Смиритесь! Ни вы, ни я, и никто другой не можем объяснить, что мы имеем в виду, рассуждая о времени и разлагая жизнь на вчера, сегодня и завтра, будто эти слова отличаются друг от друга по смыслу, будто не сказано: завтра – это лишь другое имя сегодня, будто нам дано осознать хоть малую долю того, что происходит с нами здесь, в замкнутом пространстве необъяснимой песчинки, будто все, что здесь происходит, есть, является, существует – действительно, на самом деле – есть, является и существует.

ДрУги мои! В горьких ли кладезях народной мудрости, да хоть и в этой истории, в сладких ли речениях и обещаниях, в прахе отверженных и в страхе приближенных, в движении от и в стоянии над, во лжи обманутых и в правде оболганных, в войне и мире, в стадиях и судиях, в стыде и в страданиях, во тьме и свете, в ненависти и жалости, в жизни и вне ее – во всем этом, и в прочем, в этом что-то есть, может быть немного, но есть. Вот, когда мы выясним причину и определим следствие, тогда придет наша пора, пора сказать некое слово – и скажем.

P.S.

У этой сказки (а, может быть не – сказки!) случилось совершенно неожиданное и непредвиденное продолжение.

Помните ту троюродную мою семнадцатилетнюю сестрицу, откуда-то из Рязани, кажется?

Так, вот. Привезли ее, оказывается, для того, чтобы она за мной приглядывала, и не давала больше портить порядочных девочек. Тем более – с виолончелью.

Звали сестрицу – Аленой. Она и была такой Аленой из сказки: ширококостной, крепкой, с соломенными волосами до середины попы (она их в косу заплетала), с большой грудью (уж не меньше 2-го размера, тогда, точно) и румянцем во все щеки. Кровь с молоком, одним словом. Типичная, такая деревенская мощная девушка. При этом толстой она, отнюдь, не была. Просто – крепкая девица.

Она только-только сдала вступительные экзамены в какой-то институт, и теперь могла отдохнуть пару недель перед учебой.

Ее-то и приставили к козлу, дабы не куролесил. Что, уж ей рассказали, я не знаю (какую версию преподнесли), но она, будучи совсем не дурой, сложила два и два, и обо всем – догадалась.

На второй день, после вечерней дойки и, как экспедиция, произведя катастрофические изменения в нашей с Радой жизни, схлынула, баба Маша (на радостях, что уберегла кровиночку от проклятой цыганки) решила наведаться в гости в совхоз, к младшей дочери. Привезти ее должен был зять (он работал в совхозе на трехтонке), к четырем часам утра следующего дня – к дойке уже утренней.

Я – не помню, чем я занимался… Грустил. Вдруг (!) приходит ко мне Алена и говорит: «Пойдем со мной!». Ну, я – пошел. И отвела она меня в баню, которая не до конца остыла еще после экспедиции-то (они там нашу с Радой кровь, наверное, отмывали!). Гнездо на чердаке, бабка, понятное дело, полностью разорила и дверцу туда наполовину заколотила шиферным гвоздем.

Но Алена повела меня вовсе не туда, а в – предбанник.

А – там!!!… Стол – ломился, о милосердный Бог… Поляна, одним словом, была накрыта на славу. Присутствовало и вино, сладкое какое-то, неизвестной мне конструкции.

Я сразу, почему-то, догадался, зачем все это устроено.

Алена села на край (в торец, прям; ноги оказались – вдоль) одной лавки, я – на другую. Она налила мне полстакана из бутылки этого вина и сказала: «Пей!».

Я – выпил. Хотя, если честно, вино не любил. Никогда. Ну, выпил, и – выпил. Закусил малосольным помидором.

Алена сказала, просто: «У меня есть друг. Мы с ним давно – с восьмого класса. Только у него ничего не получается. Мы много раз пробовали. Давай – ты», и скинула с себя какой-то халатик, что на ней, там было надето, я – не разглядывал. Под ним, естественно, на ней нечего не было.

Мне было – все равно. Я был, как будто какая-то машина для секса. Я с себя все стянул. Совершенно не стеснялся, а она загораживалась, слегка, руками. Несильно пихнул ее в плечи, и она послушно легла вдоль лавки, оставив ноги стоять на полу. Помня уроки Рады, я встал на колени и стал вылизывать ей промежность: у нее же это был первый раз.