" Здравствуй, милая. Ну вот, прошла еще тысяча лет после твоего последнего письма. В мире, должно быть, произошла масса событий за это время. Чей-нибудь ребенок, родившийся в день, когда ты поставила точку на листе бумаги, уже бегает по полу, стуча игрушечными пятками. Но мне нет до этого никакого дела. Моя любовь к тебе закрыта от остального мира янтарной пеленой, в которой трудно дышится, но долго живется. Я стал еще на тысячу лет ближе к тому дню, когда смогу прижать тебя к своей груди. И мы снова будем вместе – теперь уже навсегда. Ты просишь рассказать о себе. Это – печальная тема для разговора. Дни палача страшны, а ночи бессонны. Только мысль о том, что я с товарищами очищаю этот мир от скверны, помогает мне держаться на ногах. Крики, кровь, допросы – вот нехитрые декорации моего ...
Последние несколько недель ей было не до сережек. Теперь мочки почти заросли, и она тихонько матерится, продевая в них старые бабкины, "фамильные", тяжелые серьги. Все. Готово. Она критически смотрит в зеркало. Старое золото смотрится немодно, но стильно. – Для начала неплохо, – Она улыбается сама себе и раскрывает косметичку. В старом зеркале отражается красивая семнадцатилетняя девица, кровь с молоком, клубника в сметане. Кроме сережек, на ней пока нет ничего, и вся она – как голая сцена, на которой начинают расставлять декорации перед спектаклем. А колдовской театральный дух еще хранит нафталиновые воспоминания о предыдущем, с иными декорациями, поставленном на той же сцене по другой пьесе. У пьесы странный сюжет, и, пока девочка раскрашивает свое лицо, я деликатно отвернусь и перескажу ...
– Хуй ее знает. – сказал Толстый. Он был бывший бандит и называл Стрелку "марухой". – Может, загуляла. – Мож, и так, – сказал Беспалый. В прошлой жизни он был токарь. Или фрезеровщик. Какая теперь разница? Он был самый старый и называл Стрелку "дочкой". – Ушла от нас, сука, – сказал Пушкин. Когда-то он был поэт и до сих пор любил выражаться красиво. Стрелку он называл "стрелкой". Трое нелюдей сидели на железнодорожной насыпи, возле рельсов, по которым давно уже ничего и никуда не ходило. Это было очень спокойное место. Они привыкли к нему и коротали здесь короткое московское лето. Стрелка была четвертой, и по вечерам, распив, что было, они говорили со Стрелкой или ебали ее по очереди. Толстый – грубо, Беспалый – любезно. А у Пушкина через раз вообще ничего не получалось. Слабый организм, ...
Почему на бензоколонках никогда не продают цветов, подумал Он. Ясное дело, откликнулось изнутри . Цветы, как ты мог заметить, украшают иногда фонарные столбы вдоль дороги. Продавать цветы на бензоколонке – издевательство над тобой, остановившемся здесь на пять минут в погоне за собственным "лобовым на трассе". К тому же, где ты видел, чтобы в цветочных магазинах приторговывали бензином?. То-то же. Бензоколонка на ночном Аминьевском шоссе (одно название чего стоит!) была безлюдна, современна и чиста. Белая крыша и несколько квадратных колонн делали ее похожей на маленький храм, эдакий пантеончик для заезжего Бога. Стены колонки были изваяны дождем и тьмой, они казались вечными. Каждый раз, заезжая на колонку, он вспоминал одно и то же. Это был какой-то кадр из фильма, очень старого, смотренного-пересмотренного ...
– Опус номер 31. Соната Соль-минор для фортепиано в четыре руки. Часть первая. Vivo non tanto. Ну и голос, подумала Она. Вероятно, таким будут читать список грешников на Страшном суде. И вся она хороша, эта тумба, запертая на ключ своей воинствующей девственности. А шаги-то, шаги! Акустик малого зала был и впрямь не дурак, коли сумел придать стенам именно тот насмешливый градус крутизны, когда музыка превращается в свободу, а такой вот мерный топот – в поступь ее конвойного. Однако стоило выставить ее на рампу для контраста с двумя гнедыми жеребцами, выскочившими на смену. Какие мальчишки! Как разделившийся пополам кентавр, они обходят с флангов черное одиночество рояля, и тот улыбается им во все свои восемь октав в нетерпеливом ожидании. Наступившая тишина откашливается из последнего ...
Я позвонил Крысе и сказал, что выезжаю. Когда стоял уже в коридоре, ключ заскребся в замке – Папик. Кому еще-то, Ма дома как всегда сидит. И точно, зашел, дверь притворил – и смотрит. Странно как-то. И пальто не снимает. Пьяный, что ли, думаю. Тут Ма из кухни приплелась, тоже смотрит внимательно. Но это – обычное дело, она всегда на Папика так смотрит, сколько себя помню. Даже когда он ест, она тоже так смотрит. Как будто сама с собой поспорила – подавится или не подавится. А меня будто нет. Стоят и смотрят друг на друга. Тут Папик вдруг всхлипнул как-то, потом улыбнулся и говорит: – Хорошие новости. – Неужели, – говорит Ма и напрягается. Прям вижу, как напрягается. – Да, – говорит Папик. – Взяли. – На испытательный? На месяц? – уточняет Ма. – Нет. Сразу на год. Контракт. – Поздравляю, ...
21.00 Квартира, задуманная как гнездышко, но напоминающая логово. Звонок в дверь. – Привет. Хорошо выглядишь, – сказал Он, открывая, – Я соскучился. И подумал: "Нет. Поручать обе фуры Степанычу не буду. Поворовывать стал, сукин кот." – Спасибо, – сказала Она, снимая плащ, – А у тебя усталый вид. Что-нибудь случилось? И подумала: "Не забыть потом заскочить в дежурную аптеку. Аспирин, валидол и эти. как их." – Случилось. Моя киска опоздала на пять минут – и мир стал крениться набок, – сказал Он, доставая бутылку вина, – Еще семь минут, и стало бы одним "Титаником" больше. "А кому, кроме Степаныча?. Чужим – боязно, среди своих он лучше всех." – Прости, Котик. – сказала Она, забираясь в кресло по-детски, с ногами, – Я ведь у тебя деловая женщина. "Как же называются эти таблетки?. Надо позвонить ...
Небо, закопченное галками, кричало по-человечески. Она заткнула уши и закрыла глаза, но небо не исчезло, а галки заорали еще громче. "Ну вот, опять напилась." – подумала Она. Звонок в дверь качнул ее обратно в действительность. Галки обернулись толпой гостей, а небо – старой штукатуркой. Она пошла открывать. Конечно, это был Какаду – бесполый, носатый, весь из пестрых лоскутьев, сшитых на живую нитку болтовни. Никто не относился к нему всерьез, начиная с него самого. Поэтому он был всеми любим и всюду принят. – Все хуйня, детка, кроме хорошего пистона! – любил говорить он своим собеседникам, независимо от пола и возраста. "Детки" млели, особенно те, что постарше. Она от души расцеловалась с Какаду и собиралась закрыть дверь, когда обнаружила, что старый попугай явился не один. Его приятель, ...
– Ну и денек сегодня. Жаркий, вы не находите? – диджей маленькой радиостанции отбросил всякие попытки веселить честной народ и откровенно потел в микрофон. – Да, – ответил телефонный женский голос. Тоже распухший от жары. – Что ж. Нам ничего не остается, как поговорить о холоде. У вас есть какие ни будь мысли на этот счет? – Ну. Я бы не отказалась съесть мороженного. – Сколько? – Две. Три порции меня устроили бы. – Что до меня, то я съел бы ящик. – Это. Это, наверное, вредно. – Жить вообще вредно. Не так ли? – Ну. Наверное, вы правы. – Вижу, вы не отличаетесь разговорчивостью. Что ж, до встречи, мисс. Дадим возможность высказаться другим. Я вижу на пульте красную лампочку очередного телефонного звонка. Алло, вы в эфире, я вас слушаю. – Разденься, дружок. – Голос звонкий, девчачий, размыт ...
– Семь. – Король. – Еще семь. – Король. – Король. – Семь. – Отбой. – Ага. Баста перевернула карты и переглянулась с Копушей. Та ответила своим коронным взглядом – оливки в собственном соку, без косточек. – Девятки есть? – спросила Баста. – Ну, ну, полегче! – возмутился Клещ. – Хорош болтать! Тапир шмыгнул одобрительно. Не хрен, мол, переговариваться. Все-таки, два на два играем. – Ладно, мальчики. – Баста обмахнулась картами, как веером. – Ловите девятку. – Валет, – буркнул Тапир. Копуша томно пошевелилась. Стало понятно, что валеты у нее водятся, и не один. – Еще девятка, – бросила Баста. – Туз. – Копуша, огонь! – Вот, – Копуша неловко разложила своих мальчиков. – Блядь, – сказал Тапир. – Нет такой карты, – сказала Баста. – Беру. – Отлично. Копуша, вали Клеща. Копуша застенчиво положила ...
